Избранное:

Вдова писателя Юрия Нагибина рассказала про странный интерес Ахмадулиной к женам бывшего мужа

Вдова писателя Юрия Нагибина Алла Нагибина уверяет, что Белла Ахмадулина проявляла странный интерес к женам бывшего мужа, рассказала, почему Евгений Евтушенко ненавидел Андрея Вознесенского, как начинал свой путь к славе Булат Окуджава, о причинах конфликта между Нагибиным и Александром Галичем.

Алла Григорьевна – шестая жена Юрия Нагибина. Они встретились, когда писателю было почти пятьдесят лет и он еще состоял в браке с Беллой Ахмадулиной. Поначалу окружение Нагибина не хотело ее принимать. Ей пришлось немало страдать, прежде чем ее приняли в этот элитный круг.

– Представьте себе ситуацию: я живу в Ленинграде, замужем за очень влиятельным человеком, у нас прекрасная квартира на Невском проспекте, – рассказывает Алла Григорьевна. – И все это рухнуло, когда мы пришли к друзьям на Масленицу. В гостях были и москвичи – Юрий Нагибин с Беллой Ахмадулиной. Я сразу выделила его среди гостей – он сидел за столом такой статный, красивый, породистый. И он меня заметил. Несмотря на то, что Белла собиралась читать свои стихи, Юрий сказал мне: «А пойдемте с вами пить чай на кухню!» Варенье с лимонными корочками, которое мы ели, никогда не забуду. Тогда он пригласил меня в Москву.

Так начался роман Аллы и Юрия Марковича. Через каждые три дня Нагибин садился за руль своего автомобиля и ночью ехал к любимой в Ленинград, они встречались тайно. А потом, когда писатель разошелся с Ахмадулиной, он официально сделал предложение Алле переехать в столицу. Напомним, что окончательное решение о разводе с поэтессой Нагибин принял, застав ее, пьяную, в постели с двумя подружками.

– Приняли меня в Москве ужасно! – вспоминает Алла Григорьевна. – После ухода Беллы Юрин дом буквально заполонили какие-то бабы. Они были готовы развестись с мужьями, предлагали ему все на свете. И вдруг приезжаю я с одним чемоданчиком. Это мне муж сказал: «Много вещей не бери, ты все равно через три месяца вернешься». И действительно, я несколько раз собиралась уехать обратно. Многие друзья Юры со мной не разговаривали. Булат Окуджава, например, каждый раз делал вид, что меня не помнит. Только Евгений Евтушенко принял хорошо. С теми же, кто относился ко мне плохо, Юра рвал отношения без сожаления.

По образованию Алла Нагибина – переводчик, но по призванию – дизайнер и флорист. Поэтому она сразу же принялась все переделывать в особняке писателя. Еще они решили построить гостевой дом.

– Его мать меня возненавидела, – вспоминает Алла Григорьевна. – Однажды во время ремонта она выбежала в ночной рубашке, как ведьма, с белыми волосами, и кричала: «Дождитесь нашей с Яшей смерти!» (писатель Яков Рыкачев – отчим Нагибина. – Авт.) Она говорила: «Раньше сын входил в дом и звал меня, а теперь Аллу!» Я была первой женщиной, которая занялась бытом. Белле было на это наплевать. И этим она их устраивала, хотя и ее они не жаловали. Свекровь говорила так: «Если бы снова появилась здесь Белла, то мы бы с Яшей пешком ушли в Москву».

Спустя время все окружение Нагибина смирилось с появлением в его жизни Аллы. Дом Нагибина снова стал наполняться гостями, у них бывали все видные деятели того времени. Однако только внешне отношения были теплыми.

– Свои мысли он доверял дневнику, – говорит вдова писателя.

– Его наблюдения вряд ли были приятны тем, о ком он писал, – говорю я вдове писателя. – Вот, к примеру, его записи о Евгении Евтушенко: «Когда-то я думал, что в Жене есть доброта при всей его самовлюбленности, позерстве, ломании, тщеславии. Какой там! Он весь пропитан злобой. С какой низкой яростью говорил он о ничтожном, но добродушном Роберте Рождественском. Он и Вознесенского ненавидит, и мне ничего не простил…»

– Вот из-за этих строчек Женя не поздоровался со мной, когда мы с ним встретились в Америке, – комментирует Нагибина. – Кстати, он там работает на очень скромной должности, чуть ли не учителем в школе. А в России про него говорят, будто он сделал большую карьеру…

Не могли мы в нашей беседе с Аллой Нагибиной не вспомнить и закадычного друга писателя – Александра Галича, поэта, автора и исполнителя песен. Они поссорились. И вот, оказывается, как все было. Галичу заказали написать сценарий к фильму о Чайковском. А потом решили передать этот заказ Нагибину. Галич, узнав, обиделся, его жена убедила, что это происки Нагибина. После они не разговаривали десять лет. Однажды Юрий Маркович попытался помириться с другом, оказавшись с ним на отдыхе в одном санатории. Он пришел в номер Александра с пятью бутылками водки, все началось с задушевной беседы. Но к пяти утра жильцы санатория стали жаловаться на громкий мат, доносившийся из номера Галича. В конце концов Нагибин хлопнул дверью и ушел.

По словам вдовы писателя, Юрий Маркович только после смерти Галича откровенно написал о его болезни в своей книге «Вечные спутники». Мы открываем страницы этой книги и находим те самые строчки: «Не помню, в каком году Саша начал колоться. Знаю, что это случилось после тяжелейшего инфаркта, когда не было уверенности, что он выкарабкается. И тогда Саша подсчитал, что ему осталось жить самое большее семь лет. А потом инфаркты зачастили поистине с пулеметной быстротой. Будь это действительно инфаркты, Саша получил бы почетное место в Книге Гиннесса. На моей памяти их было не меньше двух десятков. На самом деле это было от резкого повышения дозы морфия».

По словам вдовы, отношения с Булатом Окуджавой у Нагибина разладились из-за того, что ему однажды пришлось быть свидетелем его позора. Просто Нагибин знал, с чего начинал Булат, и помнил время, когда зрители не встречали его овациями, а освистывали. И снова мы листаем с Аллой Григорьевной дневники Нагибина: «Булат избалован известностью, при этом не удовлетворен, замкнут и черств. Мне вспомнилось, как десять лет назад он плакал в коридоре Дома кино после первого провала своего публичного выступления. Тогда я пригрел его, устроил прекрасный дружеский вечер с шампанским и коньяком. По-видимому, он мне так этого и не простил».

– Мать Юры из дворянского рода, и в нем эта кровь давала о себе знать, – говорит вдова писателя. – Великолепно одевался, обладал хорошими манерами, был эрудитом. Одна была беда – Юра сильно пил. Даже после перенесенного инфаркта продолжал, хотя ему врачи категорически запрещали. К пьянству его приобщили в семье Лихачевых…

И тут Алла Григорьевна приумолкла. Фамилию Лихачева носила одна из жен любвеобильного писателя. Она была дочкой знаменитого Ивана Лихачева, директора автомобильного завода. Я говорю вдове, что читала повесть Нагибина «Моя золотая теща», которую он написал в конце 90-х. В ней он описывал историю этой женитьбы. Ведь Нагибин влюбился не в невесту, а в тещу и два года после свадьбы добивался от нее взаимности! Эта история закончилась грандиозным скандалом: Нагибин ушел из этой семьи буквально без штанов, едва успев выпрыгнуть в окно… Похоже, для Аллы Григорьевны это не самая приятная страница биографии Нагибина. Но она все же признает: все так и было.

Она с особенной нежностью вспоминает последние годы жизни с писателем, когда между ними наступила полная гармония. Наладились отношения и с Ахмадулиной. Причем инициатором была Белла Ахатовна.

– У Беллы, которая уже много лет жила с Мессерером, вдруг возник ко мне сильный интерес, – вспоминает Нагибина. – Мы встретились на конференции в Италии, жили все в замке. И она все время меня тянула к себе: «Давай поднимемся, посмотришь мой номер». Я не думаю, что она была лесбиянкой, но я все же опасалась, ведь, когда она напивалась, все могло случиться. Ее интересовало, что я собой представляю, если Юра прожил со мной 30 лет. И что главное – после нее!

Бывало, и в Москве позвонит мне, просит: «Алла, ну приезжай! Только без Юры». Но потом мы все равно перестали общаться. Мессерер пригласил Юру на свою выставку в расчете, что тот что-нибудь об этом напишет в прессе. Юра не написал, и Мессерер отказал ему от дома. Вот такой он человек.

После смерти мужа Алле Нагибиной пришлось продать один из их домов, часть земельного участка, коллекцию живописи. И дело не в том, что она не могла работать. Просто ей понадобилась уйма денег на операции.

– Когда мне в стоматологии ставили коронку, занесли инфекцию, которая потом распространилась по всему организму, – вспоминает Алла Григорьевна. – Это привело к ужасным последствиям. Я уехала лечиться в Америку. Перенесла пятнадцать операций! Мне сделали заплату на щеке, которую убрали только через шесть лет. Глаз стал огромным, от меня отказались все хирурги, говорили: «Ничего не можем сделать». Я скрывалась от русской эмиграции, ходила везде в платке, закрывала лицо. Но даже в таком состоянии получила предложение руки и сердца от одного профессора. Я ему отказала.

Для Аллы Нагибиной, которая покорила своей красотой обе столицы, было трагедией потерять внешность. Но сейчас, когда позади множество операций, ей удалось частично восстановиться.

Алла Григорьевна признается, что не поддерживает отношения почти ни с кем из бывших друзей мужа. И в первую очередь потому, что сразу после смерти Нагибина вышел в свет его скандальный дневник. Там писатель открыто написал все, что думал о своем окружении, называя вещи своими именами. Читателям дневник понравился, а вот герои дневника обиделись.

Юрий Нагибин, советский писатель, родился в 1920 году. Написал сценарии к фильмам «Председатель», «Гардемарины, вперед!», «Поздняя встреча», «Дерсу Узала».

Был женат на Белле Ахмадулиной с 1960 по 1968 г.

Она относится к поколению «шестидесятников» — поэтов, вошедших в русскую литературу на рубеже пятидесятых и шестидесятых годов прошлого века. Поэтесса всегда была очень популярна, ее творчеством восхищались, а вокруг нее всегда крутились толпы поклонников. Первый муж Беллы Ахмадулиной, поэт Евгений Евтушенко, познакомился с ней в Литературном институте. Для них обоих это был первый брак, который продлился три года. По воспоминаниям Евтушенко, они очень любили друг друга, часто спорили и ссорились, но быстро мирились, а по какой причине распался их брак неизвестно – поэтесса не любила рассказывать о своей личной жизни.

На фото — Белла Ахмадулина и Евгений Евтушенко

Во второй раз Ахмадулина вышла замуж за писателя Юрия Нагибина, для которого она стала пятой по счету женой. Белла Ахатовна всегда была очень привлекательной женщиной, а в то время, а это был 1959 год, она была еще и экстравагантна – носила вуалетку, рисовала мушку на щеке, и писатель не смог устоять не только перед этой красотой, но и перед стихами поэтессы. Они прожили вместе восемь лет, а потом Нагибин выставил жену из дома, заявив, что больше жить с ней не будет. Дело в том, что второй муж Беллы Ахмадулиной, неожиданно вернувшийся домой, стал свидетелем сцены, которая сразила его наповал – он застала супругу в компании подруги, с которой они занимались лесбийской любовью. Ахмадулина не хотела расставаться с Нагибиным и даже взяла ради этого девочку из детдома, но даже с ребенком писатель не принял ее обратно, к тому же, по свидетельству знавших его людей, он не любил детей, и появление у поэтессы приемной дочери совсем его не растрогало.

На фото — с Юрием Нагибиным

Совсем коротким был гражданский брак Беллы Ахатовны с Эльдаром Кулиевым – сыном известного балкарского писателя Кайсына Кулиева. Эльдар был на семнадцать лет моложе поэтессы, много выпивал и был слишком «прост» для Ахмадулиной. Она родила от него дочь Лизу, а вскоре они разошлись. Четвертым и последним мужем Беллы Ахмадулиной стал театральный художник Борис Мессерер. Они познакомились случайно, выгуливая своих собачек, и Мессерер влюбился в нее с первого взгляда. Он не был знаком с ее поэзией, а когда в первый раз прочитал стихи, которые Белла Ахатовна посвятила ему, был сражен наповал.

На фото — Ахмадулина и Борис Мессерер

Позже Мессерер начал собирать творения поэтессы, которые она раздаривала всем своим друзьям и знакомым, а когда собрал их воедино, то получился целый четырехтомник. Ахмадулина была совершенно не приспособлена к быту, выйдя замуж в четвертый раз, она оставила своих дочерей на попечение матери и няни в квартире, которую купил ее бывший муж Юрий Нагибин. Когда старшая дочь Анна, будучи уже взрослой, узнала, что она приемная, ушла от материи и впоследствии отказывалась давать интервью об их жизни. О себе поэтесса говорила, что «житейские затруднения для нее совершенно непреодолимы». Она любила застолья, и, по мнению многих, выпивка губила талант поэтессы, но ее последний супруг равнодушно относился к ее пагубной зависимости. Зато он баловал Беллу Ахатовну, как мог — покупал ей дорогие вещи, украшения, стараясь, чтобы она всегда выглядела сногсшибательно.

Мессерера называли ангелом-хранителем поэтессы, который не только взял на себя решение всех бытовых проблем, но и привел в порядок ее литературное наследие. После смерти супруги Борис Мессерер написал в память о ней книгу «Промельк Беллы». Они прожили вместе тридцать лет – до самой смерти поэтессы, и это был самый длительный и счастливый брак Ахмадулиной.

"Ахмадулина прожила 73 года – это для нее очень много!" – говорит Нагибина.

Не так давно у одного из самых популярных советских писателей, Юрия Нагибина, была знаменательная дата, отмечали 91 год со дня рождения. Его вдова, Алла Григорьевна Нагибина, много лет провела в Америке и лишь недавно вернулась на родину. Узнав об этом, репортер «Только звезд» встретилась с ней. Нагибина знает многих «шестидесятников», знает не понаслышке. Особенно много тайн она хранит о Белле Ахмадулиной, ведь та восемь лет была ее предшественницей.

Чтобы увидеться со вдовой писателя Юрия Нагибина , я отправилась в писательский поселок Красная Пахра. Именно здесь Нагибин построил добротный загородный дом. Здесь он прожил последние 30 лет жизни, женившись в шестой раз – на ленинградке Алле. Даже сейчас этот дом выглядит представительно, а по тем временам он был одним из самых шикарных. До сих пор сохранились резная мебель, антиквариат и дорогие картины, которые собирал писатель. Алла Григорьевна, его вдова, все это бережно хранит. Она приглашает меня за большой деревянный стол, на котором нас ждут красная икра, вино, изысканные закуски.

– Как жена известного писателя, я была обязана хорошо одеваться, выглядеть стильно, обеспечивать уют в доме, – говорит она. – У нас были лучшее Рождество в Москве и лучшая Пасха, на которые приезжали Евтушенко, Ахмадулина, Рождественский, Окуджава, Аксенов и многие другие, их сейчас считают легендами. А тогда они были обычными людьми, со своими пороками, между ними часто возникали разногласия.

Алла Нагибина начинает неторопливый рассказ о захватывающих событиях 60-х и 70-х годов...

В 1967 году в компании тех, кого мы сейчас называем «шестидесятниками», кипели страсти. Юрий Нагибин выставил на улицу свою жену, Беллу Ахмадулину, твердо заявив: «Жить с тобой я больше не буду!»

– Белла не хотела уходить от Юрия, – говорит Алла Нагибина. – За восемь лет совместной жизни они часто расставались, один раз перерыв в отношениях достиг года. Поэтому все считали: побесятся-побесятся и помирятся. Но Нагибин сказал: «Всё!»

Почему Нагибин был непреклонен, становится понятно, если прочесть сцену из романа Василия Аксенова «Таинственная страсть». В ней он описал расставание Юрия Нагибина и Беллы Ахмадулиной, в романе он ее называет Аххо или Нэллой: «Он открыл своим ключом дверь, шагнул внутрь и тут же вылетел обратно на лестничную клетку… Чрезмерные духи, чрезмерный кофе, чрезмерный никотин, чрезмерный коньяк… Он достиг гостиной и игриво позвал: «Аххо!» Ответом было молчание, слегка нарушаемое волнующим женским храпцом. Он шагнул в спальню и остолбенел. На супружеской кровати в живописных позах возлежали три женских тела. Члены их переплелись. Власы их простирались по подушкам, будто разбросанные ураганом любви.

Взревев, он понесся по спальне, с грохотом отбрасывая предметы мебели и с треском распахивая окна. «Убирайтесь из моего трудового дома , убирайтесь навсегда! Нэлка, засранка, зассыха, чесотка, развратом своим и лесбиянством ты осквернила свой великий талант. Вон из моего дома!» Он распахнул все двери и долго выбрасывал на лестничную площадку всякий одежный хлам».

Алла Нагибина подтверждает, что прототипами героев этого эпизода из книги Аксенова стали именно Белла Ахмадулина и Юрий Нагибин. А одной из подружек, с которой писатель застал поэтессу в постели, была Галина Сокол, она стала женой Евгения Евтушенко после Беллы. Об этом написал и сам Аксенов в предисловии к своей книге.

Ахмадулина, по словам Нагибиной, долго надеялась, что сможет вернуться к мужу, а потом стала советоваться с Галиной Сокол, что предпринять. В те годы Нагибин был не только известным советским писателем, но и богатым человеком. Он имел дачу, квартиру в Москве, машину, часто ездил за границу, хорошо одевался, много получал за киносценарии. Развестись с таким человеком Ахмадулиной казалось немыслимым.

– Тогда Белла и Галя Сокол пошли в детский дом, – продолжает вдова писателя. – У них там была знакомая директриса. И она без всяких документов Гальке отдала мальчика, а Белке – девочку. Ахмадулина дала дочке Анне свою фамилию, а отчество – Юрьевна. Она надеялась, что с ребенком Нагибин ее примет обратно. Но этого не произошло.

Юрий Маркович категорически не любил детей. Он не понимал, как можно работать в доме, где плачет маленький ребенок. За свою длинную жизнь писатель женился шесть раз, но ни одна из женщин, в том числе и Ахмадулина, не уговорила его завести малыша. Так что неудивительно, что история с приемной девочкой не подействовала на писателя, которому было уже почти 50 лет.

– Белле не удалось принести в его дом этого ребенка, – вспоминает Нагибина. – Он сказал: «Даже ради него я жить с тобой не буду!» И никогда эту девочку не воспитывал. Где-то Белла с ней перекантовывалась. А потом вышла замуж за Эльдара Кулиева.

Брак с сыном балкарского классика Кайсына Кулиева, Эльдаром, самый загадочный в биографии Ахмадулиной. Откуда взялся этот человек, никто в компании Беллы не понимал. Например, Нагибин пишет, что познакомился с ним в ресторане, когда того выгоняли оттуда пьяным. Писатель заступился за молодого человека. Эльдар был на 17 лет младше Беллы, но они подружились. Может, поэтому, оформив официальный развод с Ахмадулиной, Нагибин смягчился к ней и купил им с мужем квартиру.

Суть омоложения в том,что человек в течении всей своей жизни использует возможности своего тела всего на 5-7 %. С помощью нашей методики можно,будет сделать так, что возможности телабудут использоваться на 70-80 %.

Омоложение происходит на внутреннем и внешнем уровне. Разглаживаются и устраняются морщины, снижается или нормализуется ваш вес,происходит восстановление всех систем человека – иммунной, эндокринной, нервной, лимфатической и кровеносной. Клетки начинают восстанавливаться до своего эталона. Происходит гармонизация в теле и проявляется чувство:
удовлетворения своим физическим телом, радости, счастья. Человек не только омолаживается без операции внешне, но и внутренне весь организм соответствует своему новому возрасту.

Расскажу как происходит работа по омоложению.

Для проведения омоложения понадобятся ваше: имя,дата рождения и фото в полный рост.

Работа ведётся с фото человека. (поэтому нужно фото в полный рост).

На теле человека находятся множество энергоканалов. У средне-статическогочеловека эти энергоканалы чаще всего работают неправильно(частично закупорены). С помощью нашей методики,можно скорректировать работу энергоканалов. В следствии чего,тело человека начинает использовать скрытые энергетические резервы.Начинает происходить внешнее и внутренне омоложение организма.

Омоложение можно сделать на 7 лет, 14 лет, 21 год, 28 лет,. Возможно сделать омоложение и на большее количество лет, пока у нас таких клиентов не было.

При омоложении на 7 лет –организм человека перестраивается примерно за 1-3 месяца.

При омоложении на 14 лет - организм человека перестраивается примерно за 3-6 месяцев.

При омоложении на 21 год - организм человека перестраивается примерно за 6-9 месяцев.

При омоложении на 28 лет - организм человека перестраивается примерно за 9-12 месяцев.

Расскажу вам о ценах на омоложение.

Омоложение на 7 лет- 300000 рублей(7500 Евро)

Омоложение на 14 лет - 600000 рублей (15000 Евро)

Омоложение на 21 год - 900000 рублей (22500 Евро)

Омоложение на 28 лет - 1200000 рублей (30000 Евро)

Внимание! Оплату вы производите, после прохождения омоложения.

Мы уверены в нашем методе омоложения на 100 % ,поэтому предлагаем такую схему оплаты.

К нам обращаются обычные люди,звёзды шоу-бизнеса,политики,бизнесмены.

Конфиденциальность гарантируем, мы дорожим своей репутацией.

Не упустите свой шанс омолодиться!

Нынешнему читателю проза Нагибина — особенно та, которую он печатал в семидесятые и первой половине восьмидесятых, — наверняка покажется моветонной, дурновкусной, пафосной, местами и неумной, особенно на фоне того, что тоже принадлежало к этой эпохе и выжило: Катаев, Трифонов, Аксенов, Искандер, Валерий Попов, даже и Георгий Семенов, пожалуй, — писали лучше. Перечитывая сегодня его рассказы времен так называемой зрелости — «Пик удачи», или невыносимые биографические сочинения о Тютчеве, Рахманинове, протопопе Аввакуме, или даже «Терпение», о котором речь впереди, — сам я совершенно не понимаю, как все это могло нравиться и широко обсуждаться: разве что на безрыбье? — но толстожурнальное безрыбье было по нынешним временам весьма урожайным. Видимо, дело было в ином: да, проблемы со вкусом у Нагибина были, но их русский читатель особенно склонен прощать — за правду, или за темперамент, или за веяние какой-то другой жизни, какое ощущаешь при чтении. В Нагибине, даже когда он писал напыщенные банальности или описывал тогдашнюю молодежь, которой не знал вовсе, — ощущалось почти всегда веяние настоящей страсти, принадлежность к настоящей культуре, трагическое — столь редкое на фоне тогдашнего бодрячества — мироощущение, серьезное отношение к жизни, к женщине, к Родине, к старости. Короче, это была плохая проза настоящего писателя, а это лучше, интереснее, чем старательная, даже и ровная проза человека малоодаренного. Я мог бы назвать имена, но не буду — что зря обижать мертвых, а в особенности живых? И поэтому Нагибина читали. И каждая его книга была событием. И фильмы по нему ставили, чаще всего плохие, но запоминавшиеся. И летописцем быта тогдашней интеллигенции с ее наивными, невежественными исканиями, вкусом, испорченным советской массовой продукцией разных жанров, и сексуальными фрустрациями — он остался: такие его рассказы, как «Срочно требуются седые волосы», или «Берендеев лес», или «Чужая», — живут. По крайней мере их читают те, кому вообще интересно что-то, кроме фэнтези.

Он написал чрезвычайно много ерунды и советской халтуры — почти все, что он печатал до «Павлика» и «Чистых прудов» (соответственно 1960 и 1962 год), было на уровне дежурного соцреализма. Резко выделялись рассказы о детях (но не для детей — поскольку Нагибин полагал внутренний мир ребенка трагичным, драматичным, а подростковую жизнь считал полной самых серьезных испытаний): «Зимний дуб», несколько испорченный сусальностью, «Старая черепаха» (это, кажется, лучшая новелла из ранних), «Комаров», из которого Леонид Носырев сделал поистине гениальный мультфильм. Потом он какое-то время ходил в успешных, много ездящих за рубеж советских сценаристах, работал с Калатозовым («Красная палатка») и Куросавой («Дерсу Узала»), а самым известным его произведением стал фильм 1964 года «Председатель», лучшая роль и Ленинская премия Михаила Ульянова. Надеясь повторить успех, режиссер Алексей Салтыков взялся за фильм «Директор» — на съемках которого в 1965 году погиб Евгений Урбанский, словно обозначив конец кинематографа оттепели. «Директора» в конце концов поставили (с Губенко), но это уже было не то.

Тесен мир: Евтушенко, друг Урбанского, был первым мужем Ахмадулиной, которая стала потом женой Нагибина и, вероятно, главной женщиной в его жизни. Она написала плохой, наивный, очаровательный сценарий по нагибинским «Чистым прудам» и сама читала там собственные стихи, очень слабые, а поставил эту картину, такую же наивную, плохую и очаровательную, режиссер Алексей Сахаров, прославившийся «Коллегами» по Аксенову; вторым режиссером на этой картине был Левон Кочарян, ближайший друг Высоцкого, снявший под художественным руководством Тарковского фильм «Один шанс из тысячи», единственную свою картину. Тесен был тот мир, все друг друга экранизировали, снимали в главных ролях, спали друг с другом (одной из причин развода Нагибина с Ахмадулиной было то, что на съемках фильма «Живет такой парень», где она сыграла молодую журналистку, Шукшин «воспользовался нашей семьей не только творчески», как деликатно писал Нагибин потом; оскорбило его не то, что Ахмадулина сдалась на ухаживания Шукшина, — но то, что Шукшин был антисемитом, чему Нагибин был свидетелем во время общих пьянок).

Тесный был мир, во многом отвратительный, во многом мучительный, но необычайно плодотворный и все-таки живший серьезными проблемами, великими замыслами; было что вспомнить. Самое интересное, однако, что о шестидесятых Нагибин не написал почти ничего, и уж точно ничего хорошего: лучшее, что он легально опубликовал, — «Чистые пруды» и «В те юные годы», про конец тридцатых и начало сороковых, да те самые рассказы семидесятых: про предвоенную молодежь — и интеллигенцию застоя. У него хорошо получалось только про тех, кого корежило страшное давление; летописцем этого давления он и был. А люди шестидесятых ему неинтересны: им слишком многое можно.

Это уж потом, как в проигрышах иных советских песен музыка вырывается из-под слов, — из-под такого же страшного давления вырвались три главные его повести: «Дафнис и Хлоя» — о первом его браке с Машей Асмус, которую в повести зовут Даша; «Встань и иди» (об отце) и «Моя золотая теща» (о безумной страсти к теще, настигшей его во втором браке). И, конечно, «Дневник» — подготовленный к печати еще при жизни: сдал в издательство, а на другой день умер. В саду, во сне. Все главное в жизни было закончено.

Меня спросят: а как же тот самый «Председатель» — разве это не лучший его сценарий и не лучшее вообще произведение о людях колхозной деревни времен оттепели, когда еще можно было сказать часть правды? Отвечу — не для того, конечно, чтобы в очередной раз кого-то эпатировать: «Председатель» — образцовое советское произведение, идеально приспособленное к эпохе. Тут и антицерковный эпизод — со слепцами, поющими псалмы, причем псалмы прекрасные, настоящие, а слепцы ненастоящие, председатель их разоблачает в духе хрущевской борьбы со всеми культами, включая церковный; тут и умеренная, строго дозированная правда о степени обнищания и озлобленности в послевоенной деревне; и стандартный советский сюжет — о пассионарии, зажигающем толпу и увлекающем ее на трудовые подвиги; все такие сюжеты — о людях, умудряющихся героически трудиться не благодаря, а вопреки партийному руководству и иным объективным обстоятельствам. В «Председателе» отчетливо видно, что коллективный труд возможен только благодаря героизму и лидерским качествам центрального персонажа — и вопреки идиотскому устройству советского сельского хозяйства. До настоящей трагедии это кино не дотягивает, поскольку изготовлено в строгом соответствии с советским каноном; сценарий именно мастеровит — но не более того. И все нагибинские сценарии образцово иллюстративны, они всегда соответствуют лозунгам момента и приоткрывают правду — и социальную, и психологическую, — ровно настолько, чтобы картина получила первую категорию и в идеале поехала на фестиваль.

Это же касается почти всей нагибинской прозы до начала шестидесятых, то есть до момента, когда он на волне оттепели прорвался к своему заветному материалу, к мальчикам и девочкам двух предвоенных лет. В этой прозе выделяются силой и точностью уже упомянутые детские рассказы — прежде всего «Старая черепаха», где мальчик днем продает заглавную героиню, черепаху Машку, чтобы купить двух молоденьких симпатичных черепашат, а ночью жестоко раскаивается. Это сильно написано, до слез: «Почему не сказал он тому человеку, что на ночь Машку надо прятать в темноту? А теперь, наверное, зеленый свет месяца бьет в ее старые глаза. И еще не сказал он, что к зиме ей надо устроить пещерку из ватного одеяла, иначе она проснется от своей зимней спячки, как это случилось в первый год ее жизни у них, и тогда она может умереть, потому что в пору спячки черепахи не принимают пищи. Он даже не объяснил толком, чем следует кормить Машку, ведь она такая разборчивая... Конечно, он может завтра же пойти и все сказать, но захотят ли новые хозяева столько возиться со старой Машкой? Правда, тот человек, кажется, очень добрый, утешал себя Вася, наверное, и сын у него такой же добрый. Но успокоение не приходило. Тогда он натянул одеяло на голову, чтобы скорее уснуть, но перед ним вновь возникли голые, немигающие птичьи глаза Машки, в которых отражался беспощадный зеленый свет месяца».

И он, короче, взял двух новых черепашек, таких милых, и пошел менять их на старую черепаху — даром что «не было на свете более ненужного существа, чем Машка». И мать, почувствовав, что он проснулся, следует за ним по ночной дороге в почтительном отдалении (там еще чудесно описан непривычный ночной мир, в котором летает бражник мертвая голова, — Довольно страшный, но и смерть отступает перед храбрецом, когда он идет делать доброе дело).

И, однако, все это еще хороший соцреализм, а вот «В те юные годы», «Павлик» и рассказы про Чистые пруды — уже что-то другое, потому что автор имеет дело с небывалым поколением, возмужавшим перед войной. До сих пор не понимаю, откуда это поколение взялось в самое страшное, самое отвратительное советское время. Другого такого чуда в советской истории не было. Они к пятнадцати годам были зрелыми мужчинами и умными, сострадательными женщинами; они воспитывали себя жестоко и, пожалуй, авторитарно — стоит вспомнить эксперименты с хождением по карнизу, которым подвергал товарищей Лев Федотов, описанный у Трифонова в «Доме на набережной» как Лева Карась. У них считалось нормальным самостоятельно изучать три языка, знать наизусть оперы, становиться королями московских катков, поражать античным телосложением публику на коктебельских пляжах — в романе Бондарева «Выбор», очень неплохом местами, именно таков был Илья Рамзин, и дочь главного героя смотрела на их с отцом молодые фотографии, выдыхая: «Полубоги! А наши-то...». Да, такого урожая больше не было. Страшно сказать, но в нынешних двадцатилетних я узнаю некоторые черты тех: они такие же стремительные, умные, гармоничные — сверхчеловеки, одним словом. Почему страшно? Да потому, что эти были такими задуманы, чтобы выиграть войну, поднять страну после нее, устроить тут оттепель и создать великую культуру; они бы и перестройку вытянули — но были уже стары и малочисленны, потому и не вышло никакой перестройки.

И вот об этом фантастическом поколении, примерно с 1919 по 1925 годы рождения — от Солженицына до Коржавина, от Галича до Окуджавы, от Самойлова до Трифонова — и писали всю жизнь Нагибин, Бондарев, Слуцкий; это они — «ифлийцы» — создали новую советскую поэзию, это они — комиссарские дети — переосмыслили советскую историю, все поняв уже после краха первой оттепели. Шестидесятники были на их фоне и наивнее, и слабее — не зря Ким хоть и шутя, но в чем-то очень серьезно уверял Самойлова, что, мол, они-то, дети войны, не богатыри, а богатыри были на пять лет старше. Нагибин сумел написать об этих юношах и девушках лучше всех — потому, вероятно, что, как писал Бабель, «был страстен, а страсть движет мирами». Да, в формировании этой генерации великую роль играло то, что после комиссарской аскезы предыдущего поколения они были по-античному свободны в этой сфере: не то чтобы развратны, нет, — но в раннем их взрослении огромную роль играли влюбленности, страсти, бегства из семей. Всеволод Багрицкий, который талантом почти не уступал отцу, в восемнадцать лет стал мужем семнадцатилетней Лены Боннэр; Нагибин в девятнадцать встретил — и увел у жениха — Машу Асмус; Ося Роскин — сын знаменитого художника Владимира Роскина, плакатиста, соратника Маяковского — в двадцать лет был мудрецом, разбиравшимся в тонкостях мужской и женской психологии лучше иного сорокалетнего. Самая, пожалуй, неотразимая и трагическая девушка этого поколения — Лия Канторович, о которой так удивительно и точно написал Галич (ей посвящена глава в «Генеральной репетиции» и песня «Номера»). Она погибла на Западном фронте 20 августа 1941 года. Галич тоже был близким другом Нагибина, и лучший мемуарный очерк о нем написал именно Нагибин — там Галич живой. Вот скажут: ведь в этом очерке много довольно жестоких слов о Галиче, и Окуджаву Нагибин любил больше, а Галич у него все-таки барин... Да, барин, и все-таки истинная страсть в этом очерке есть, и восторг тоже истинный — вот ведь, талант сломал человеку судьбу, и человек не стал цепляться за благополучие, позволил таланту вытянуть и выпрямить себя, и погубить в конце концов! Он осуществился — какая гордость, какая радость всему вопреки! Так же Валерий Фрид, узнав о самоубийстве ближайшего и любимейшего друга, многолетнего соавтора Юлия Дунского (он был смертельно болен, терял подвижность и хотел уйти сам, пока мог), воскликнул: «Молодец! Молодец Юлька!» Да, вот они были такие.

Вся Москва, весь Ленинград, все двадцатилетние, пишущие, снимающие, рисующие и просто яркие, как нагибинский Павлик, — друг друга знали и друг к другу тянулись: примета гениев. И вот об этом Нагибин написал: о волшебных девочках с Чистопрудного катка, о железных мальчиках, подвергающих себя и друг друга почти смертельным испытаниям, о коктебельских влюбленностях, безумных клятвах, о страшном накале чувств — словно в предвидении вечной разлуки... Те чувства и те клятвы оказались живучее всех других, поздних -- и об этом Нагибин написал рассказ «Терпение», которому так досталось в советской критике. Критика была по-настоящему проработочной, в лучших традициях. А ведь рассказ- то, на сегодняшний вкус, действительно плохой — но сильный. Так бывает. Все недоумевали: как это женщина пятидесяти лет, встретив на Валааме (у Нагибина — Богояр) пропавшего без вести калеку, сразу отдается ему в лесу, на поляне? Но для этих людей возраста не было, и для Нагибина тут тоже не было ничего необычного. Всю жизнь любила, и вот — нашла. Чтобы немедленно потерять, уже навсегда. Нагибин вообще, кажется, не особенно зависел от возраста — он и в сорок, и в пятьдесят так же готов был откликнуться на обещание любви, как в двадцать. Самый бурный, вероятно, и самый трагический роман пережил он, когда встретился с Беллой Ахмадулиной, к тому моменту только что пережившей разрыв с Евтушенко. И вот что поразительно: в дневниках Нагибина Белла, которую там зовут Гелла, и пьяна, и развратна, и безвольна, и фальшива, и что хотите — но какая она там опять-таки живая, какая неотразимая! А в воспоминаниях Евтушенко — в романе «Не умирай прежде смерти», например, — она идеализирована нещадно, и все-таки Нагибин со всей его злобой куда убедительней, куда, если можно так выразиться, влюбленней. Евтушенко достигает такого накала только в самых злых стихах, где адресат тоже угадывается — «А собственно, кто ты такая...».

Эрос, отчаянное влечение к миру, жажда не просто наблюдать, а обладать, азарт охотника, трубный олений зов — в этом весь Нагибин, и потому у него так хороши охотничьи рассказы. И так плохи попытки быть чистым лириком — он сразу впадал в сентиментальность, вторичность, начинал фальшивить... Вот «Дафнис и Хлоя» — где столько бесстыдных подробностей, злости, ревности, раздражения, отчаяния, где так мало прощения и умиления, — это проза; и свет первой любви — золотой и обжигающий, несмотря ни на что, — от этой книги исходит. Потому что у богов все божественно — и любовь, и похоть, и ярость.

Главным человеком в жизни Нагибина была мать, о которой он в «Дневнике» тоже написал с необыкновенной, непредставимой силой, обнародовав такие подробности и такие мысли, которых принято стыдиться даже наедине с собой: он не прощал ей слишком быстрой смены любовников, не прощал лжи об отце (о том, что настоящим его отцом был офицер, дворянин, Нагибин узнал лишь зрелым человеком, после тридцати, и написал о нем с той же любовью и беспощадностью в повести «Встань и иди»). И вместе с тем — ее волевое начало, столь разительное на фоне безвольных и малоодаренных мужчин, ее страстная и требовательная любовь, ее умение вовремя вмешаться — и вовремя не вмешиваться, чтобы дать сыну сделать собственный выбор, — все это его сформировало и оставалось святым, неприкосновенным; сам он мог и раздражаться, и негодовать — но другим не позволял сказать о матери ни единого скептического слова; он потерял мать, когда был уже не просто зрелым, а пожилым человеком — но никогда от этой травмы не оправился. И тут вот какой парадокс: самые мужественные, даже мачистские авторы в русской, да и в мировой литературе — Виктор Некрасов, Нагибин, его любимец и в некотором смысле двойник Ромен Гари — совершенно не боялись прослыть маменькиными сынками. Потому что эмоциональная грубость, нечистоплотность, неразборчивость — это как раз примета личностей низкоразвитых и слабых; Нагибин любил мать именно потому, что был человеком тончайшей душевной организации, и только такие люди умеют в критический момент взять на себя ответственность, поднять в атаку полк, ринуться на стычку с хамом. И Гари, и Некрасов, и Нагибин не прощали, когда им хамили, не допускали и мысли о том, чтобы унизиться, лезли в драку — но без истерики, спокойно, даже расчетливо. Это потому, что человек, умеющий творить и думать, не может быть эмоционально глух. И эта привязанность к сильной и требовательной женщине, которая в молодости не слишком баловала сына и вообще, кажется, не слишком много о нем думала, — значила для Нагибина больше, чем все его женщины; подозреваю, что только люди этого склада — люди, для которых мать всегда в жизни на первом месте, — способны по-настоящему чувствовать и боль, и уязвимость, и страсть. Фрейдисты тут наговорят ерунды про попытки заместить материнский образ бесчисленными женскими, про поиск «второй матери» в браке — но фрейдисты вообще мало понимают в высоких чувствах, они все стараются сделать низким, тем, в чем они разбираются (и разбираются, отдадим им должное, очень хорошо).

Самым «долгоиграющим» отчимом Нагибина был Яков Рыкачев — мужчина слабей и капризней матери, да вдобавок не самый одаренный писатель и очеркист; Нагибин все прощал за талант — но ничего не прощал за полуодаренность, вообще за половинчатость. Вот Галич — это да, ему многое можно, потому что есть в нем черты гения, а конформиста он как-то умудрился в себе убить, хоть это мало кому удавалось. Вот Платонов — которого Нагибин боготворил, отлично сознавая все его патологии, даже безумие в последние годы: это титан, и Нагибин счастлив, что знал его. А к большинству коллег он беспощаден — именно потому, что все у них наполовину; и сам Нагибин ни в чем не половинчат — у него были либо ослепительные удачи, либо такие же значительные, полновесные провалы; и некоторые его провалы запомнились лучше удач — потому что он в них честен, потому что он не бытовик, а романтик, и если жизнь иногда не дотягивает до этой романтики, в этом не Нагибин виноват. Удивительно, что зависти он не знал вообще. Впрочем, как сказала Мария Васильевна Розанова, «чтобы завидовать, я слишком уверена, что я лучше всех».

Следующая поразившая его в жизни среда — вторая после круга сверстников, одноклассников и однополчан — это московская, питерская, реже провинциальная интеллигенция семидесятых годов: после шестидесятых (которые его скорее раздражали той самой половинчатостью) наступили так называемые застойные, в которых, однако, лучше себя чувствовали «рыбы глубоководные», по выражению Тарковского. Здесь виднее было, кто чего стоит. Тут опять кипели подавленные страсти, от пустоты и однообразия затевались любовные многоугольники, возникала нездоровая, но крайне плодотворная подпольная среда — словом, советский серебряный век. Любопытно, что люди конца тридцатых такие, как Елена Боннэр, — в это время опять воспряли и стали знаком эпохи, ее символами: нужен был навык сопротивления, а у них закалка была соответствующая. Шестидесятники вписались, а вот первое поколение оттепели, как ни странно, сопротивлялось. Правильно и горько заметил Михаил Успенский: для советской власти обласканный ею поначалу Галич был чужой, а сразу принятый в штыки Высоцкий — свой.

Об интеллигенции семидесятых с ее запоями, страстями, романами, фальшью, ложью на каждом шагу, с ее похмельными раскаяниями, семейными сценами, тоской по недостижимой подлинности Нагибин написал десятка три не очень хороших, но очень сильных рассказов. Нагибин был плоть от плоти этих городских интеллигентов, он был не лучше их в каком-то смысле, вместе с ними уходил в запои и любовные страсти, и вместе с ними был придавлен временем, и вместе с ними не мог заглянуть за горизонт. Для нашего времени эта его проза драгоценна — ибо сейчас почти все то же самое, только интеллектуальный потенциал еще ниже. Хипстеры, увы, хоть и больше ездили, но меньше читали. Но о связи бытовых, семейных и интеллектуальных извращений с той самой социальной придавленностью, с эпохой, которая диктовала аморализм, требовала врать на каждом шагу и умудрялась изгадить все живое и непосредственное, — Нагибин оставил нам точнейший, убийственный репортаж. Вот Тендряков, о котором мы говорили несколько раньше (и которого Нагибин в своей манере обозвал в дневнике и талантливым, и самовлюбленным, и честным, и бестактным, и недалеким), ставил в это время неразрешимые моральные проблемы — и они действительно в тех условиях, в тех координатах неразрешимы, потому что сами условия уродливы, сами порождены болезнью и ложью. Герои Нагибина потому и не могут разобраться в себе и других, что живут в больное время, исповедуют больные ценности — и хотя это их не оправдывает, но многое объясняется именно патологической, искореженной средой. О том, как действует на человека эта среда с ее тройной моралью и подменой всех ценностей, о том, как сходят с ума, погрязают в неумелом разврате и спиваются без всякого удовольствия, — он рассказал с яростью и недоумением, без малейшей пощады. Вот почему его проза семидесятых сегодня так востребована — многие признавались, что вдруг стали читать Нагибина: в первую очередь, конечно, «Дневник», но и новеллистику. Ее как раз стали переиздавать — как и неизданные сценарии. Один из них, «Безлюбый», исключительно высокого качества: странно, что такие-то мощные вещи сам он считал проходными и не пробовал напечатать. Это об эсеровском подполье, о терроре. И драма там настоящая — не чета хрестоматийным конфликтам и цитатам, которыми обмениваются герои в его рассказах о русской литературе. Нечего стесняться, если умеешь писать только о страстях, нечего косить под «культуру и эскюсство», в конце концов, у Галича тоже самый малоудачный цикл — «Литераторские мостки». Эти люди умели говорить только о себе — но с настоящей ненавистью, и это лучше, чем писать о других с фальшивой любовью.

Нынче время Нагибина, и это хорошее время — по крайней мере для тех, кто до смерти устал от вранья и половинчатости; это еще вопрос, кто больше приблизил перемены: объективные обстоятельства или такие ненасытные преследователи истины, как он.

В этом доме остановилось время. Оно течет тут густо и медленно, как мед, и все тут живет по своим законам - и антикварная мебель, стоящая не для красоты, а работающая, как прежде, и старинные гравюры, и деревянные резные накладки на стенах. А еще тут живет память. На вопрос, как она перенесла смерть мужа, писателя Юрия Нагибина, его вдова Алла отвечает, не задумываясь: «А я ее не перенесла…» Она стала его шестой и последней женой. О том, каким был писатель Юрий Нагибин, интерес к творчеству которого сейчас переживает очередной пик, мы и говорили с Аллой Григорьевной долго и честно. Она вообще давно решила, что запретных тем для нее - нет.

Алла Григорьевна, не будет преувеличением сказать, что все последние издания и переиздания Нагибина, а особенно его «Дневники», стали для многих открытием и потрясением. В них какая-то запредельная откровенность и фантастическая способность выдавать мгновенные оценки только что происшедшему, людям, в первую очередь - себе.

Он к себе был совершенно безжалостен. Не знаю, кто еще мог так размашисто и при этом очень точно давать оценку всему окружающему и настолько не жалеть себя.

- Особенно он бичевал себя за любые слабости…

- Вы о пьянстве? Да, он как только заканчивал какую-то вещь, напивался, правда. А на следующий день с ним можно было делать все что хочешь, просто вить из него веревки. Я этим, правда, никогда не пользовалась. Он корил себя за это, как за любую слабость.

- А когда вы познакомились, вы понимали, что за величина - этот человек?

- Пожалуй, нет. Наша история развивалась непросто. Конечно, я знала, кто такой Нагибин, но у меня как-то не было такого внутреннего - ах, писатель! Да, я его почему-то сразу выделила, выцепила взглядом, когда увидела впервые, но и не более того. Мы долго говорили под чай с вареньем из апельсиновых корочек, и я сказала, что вскоре приеду в Москву в командировку. Он говорил, что влюбился сразу, а в Москве, как мне потом рассказывали, подшофе совершал рейды по гостиницам - искал меня, спрашивал, не остановилась ли у вас высокая красивая женщина из Ленинграда, он ведь даже фамилии моей не знал.

А тем временем наши семьи как-то синхронно начали разваливаться. И потом мы опять встретились в Ленинграде. Он разыскал меня и со съемочной группой фильма «Голубой лед» пришел к нам домой в гости. Всю ночь проговорил на кухне с моей мамой. Она мне сказала лишь одно: «Он очень хороший человек». И жизнь это подтвердила.

Не сразу, но года через два я переехала к нему в Москву, хотя мне, ленинградке, это было крайне трудно - Москва же совсем другая. Он написал тогда, что его сердце закутали в мех… Это дорогого стоило.

В его «Дневниках» много удивительного написано про вас… И на фоне этой лиричности еще тяжелее воспринимаются его описания войны.

А знаете, кстати, как Юра оказался на фронте? Он обожал свою маму, Ксению Алексеевну. Она и правда была удивительной. Так вот, когда он уже учился во ВГИКе, институт готовили к эвакуации, но мама сказала ему - если хочешь стать писателем, ты должен пройти через это. И ВГИК поехал в Ташкент, а Юра - на фронт, добровольцем.

- Он рассказывал, что пережил?

- Мы с ним говорили бесконечно, обо всем подряд, от литературы до мелочей, каких-то вещей, которые я покупала. А о войне - крайне мало, ведь сама всю блокаду была в Ленинграде. Помню все - и голод, и трупы, которые, запеленав, возили на саночках. Потом я старалась эти страшные воспоминания… не трогать.

Один раз только, когда шло строительство дома, рабочие разогрели столярный клей. И этот запах… ужасный запах блокадного клейстера… Я почувствовала его и начала кричать - уберите его! Это было невозможно вынести. Помните, в одном из Юриных рассказов героиня говорит: «Мое детство - Пискаревское кладбище»? Это с наших разговоров списано...

А вот недавно вспомнила еще деталь. Жаль, что я не рассказывала это Юре, он бы мне помог понять… Всю блокаду я мечтала о булочке - маленькой, белой. А когда блокаду сняли, нам в школе начали давать именно такие. Но вместо того чтобы ее съесть, я почему-то шла к пленным немцам - они работали в городе. И отдавала ее им. Они плакали и благодарили: данке, данке… Как объяснить, что блокаду перенесший ребенок это делал?

- Возможно, человек, прошедший через настоящие страдания, испытывает потребность уберегать от них других...

Не знаю. Но эта деталь не дает мне покоя в последнее время.

- Война глазами Нагибина полна унижений. Она изменила его?

Он вернулся с фронта после двух тяжелых контузий, с инвалидностью. И мама сказала ему другое: «Забудь про это, проживи жизнь здорового человека». И он так и прожил.

- Но это невозможно! Война оставляет следы на всю жизнь.

Следы - оставляет. Он слышал плохо. А еще после контузии у него остался странный тик - нервное движение рукой, взмах через голову. Мне казалось, будто он так осеняет себя крестом. Этот тик случался, когда он волновался.

Требования, которые он предъявлял к себе, кажутся непомерными. И количество написанного им впечатляет - это огромный объем филигранной прозы. Как можно было так работать?

Этого секрета он уже не откроет. Но выражение «работать как Нагибин» среди писателей бытовало долго. Он сидел за столом каждый день.

- А он понимал, что Нагибин - великий писатель?

Да что вы! Он вечно был собой недоволен. И внутри него постоянно спело недовольство собой, какие-то муки внутренние, страдания души, без которых, правда, хорошим писателем стать невозможно.

Это внутреннее смятение и раздражение в первую очередь на себя сквозит во многих его произведениях, но в «Дневниках», конечно, больше всего.

Дневники он подготовил к печати буквально за десять дней до смерти. К нам приехал человек, издатель Юрий Кувалдин, и Юра запросто отдал ему рукопись. Он вообще был такой - легко все отдавал… Он ему поверил, очевидно, хотя после его отъезда я страшно переживала - мало ли что может случиться, где потом все искать? Ведь дома ничего не осталось. Юра не трясся над рукописями, как завещал Пастернак. Но спустя год - Юры уже не было - Кувалдин привез мне изданную книгу. Юра так и не увидел ее, хотя больше всего на свете мечтал, чтобы она была издана, он же писал дневники с 1942 года и буквально до последнего дня. Но потом я слышала, что Кувалдин говорил какие-то гадости про Юру - мол, богатый дом, прикормленный писатель, да еще чем-то недовольный… Какой там «прикорм». Юра, выходец из семьи, где либо сидели, либо были расстреляны, всего добился сам, и не одним талантом, но и фантастическим трудолюбием. Можно представить, что с ним происходило, если его «Председателя», знаменитый фильм, рекламировали сначала перетяжками через Тверскую, тогда - улицу Горького, а потом срывали их? Ульянов, он сыграл изумительно, получил Ленинскую премию, а Юра после судилища в Союзе писателей - ранний инфаркт, ему было всего 43! В партии он не был никогда. И всю жизнь его разрывало внутри чувство безумной любви к этой стране и ненависти к строю. Его ломало это.

- Я читала, что Нагибин мог писать «правильные» вещи для печати и «неправильные» - в стол.

Еще скажите, что читали в интернете, этой помойке, где невесть что написано. Он, при всех внутренних надрывах, был слишком цельным, чтобы писать «правильное» и «неправильное». Были истории про «стол» - но они другого толка. Например, то, что связано с его повестью об отце, - «Встань и иди». Юра долгое время был уверен, что его отец - Марк Левенталь, замечательный человек, который его растил. О том, что был еще и настоящий отец - Кирилл Александрович Нагибин, - Ксения Алексеевна рассказала Юре только в 1938 году, когда Юра окончил школу и ему надо было вступать во взрослую жизнь. Оказалось, что Кирилл как участник белогвардейского движения был расстрелян еще в 1920-м. А Марка посадили в 1928-м. Юра ездил к Марку втайне от всех 25 лет - Марк сидел по 1953 год. А тем временем мама Юры третий раз вышла замуж, и так в его жизни появился писатель Яков Рыкачев. Мы долго жили вместе - мы с Юрой, его мама и Яков Семенович.

Он имел фантастический литературный слух, в дом приходили удивительные люди - Павел Антокольский, Семен Кирсанов, Андрей Платонов - вечный их сосед, с которым дружили особенно, так, что потом Платонову и Рыкачеву пришлось «вытравлять» из Нагибина «платоновщину», потому что он был пропитан Платоновым. Так вот, он написал «Встань и иди» в 1954 году.

Отнес ее в «Знамя», и там его друг Ушаков, замглавного редактора журнала, прочел повесть и сказал: «Юра, сделай так, чтобы это никто никогда не увидел». Было понятно, что если это прочтут, все, конец. И Юра похоронил повесть.

- Сжег?

Нет, но похоронил в прямом смысле слова - закопал в лесу в большой жестяной коробке.

- Почему-то очень страшно это звучит. Закопал… как в гробу.

Да, но еще страшнее то, что он потом раз в несколько лет выкапывал коробку, доставал рукопись, все перепечатывал и закапывал обратно, сжигая прежний экземпляр. Так продолжалось тридцать лет. Он никому ничего не говорил об этом.

- Это ад - хоронить и откапывать то, что тебе безумно дорого. И вы об этом не знали?

Нет, я ничего не знала, он и мне не говорил. В 1987 году он в очередной раз достал и перепечатал повесть и убрал рукопись в стол. Я знала уже, как она для него важна. И в 1989 году, когда Юра был в Италии, впервые решилась посягнуть на святое - забрала ее из стола и отвезла в «Юность». Если бы что-то пошло не так, не сносить мне головы, честное слово… Но вскоре Юре позвонил Андрей Дементьев. Это было перед ноябрьскими праздниками. Не знаю, что именно он ему сказал, но реакцию Юрину помню: «А я думал, у нас революция без перерыва на праздники». Повесть напечатали. Она произвела эффект разорвавшейся бомбы.

- Нагибину не предлагали уехать? Ведь уехал Галич, близкий ему…

Много раз предлагали - уехать, преподавать. Но это было невозможно. Это и он понимал, и я понимала. Он нигде больше не смог бы жить. При всей боли, которую испытывал, видя происходящее, у него же не было иллюзий. При всей ненависти к строю. Он растворялся в той красоте, которую видел. И мог все ругать, но тут же звонил мне из санатория и кричал: «Как тут красиво - какая там Швейцария!» А еще он не мог уехать, потому что не мог существовать вне русского языка…

- Алла Григорьевна, а вот в конце дневников, во всем, что не касается вас, у него такая тоска… У Юрия Марковича было ощущение не так прожитой жизни?

Нет, тут другое… Понимаете, его по жизни внешне сопровождала некая легенда, флер - что он успешный, преуспевающий человек. Для тех, кто видел его только таким, «Дневники» стали откровением. Ведь это не художественная проза, это документ эпохи, в котором он ничего не писал специально для кого-то. Его гулянки видели, они не были секретом, обсуждались и его браки, целый шлейф сплетен был вокруг его имени… И сам он писал откровенно: «Жил я размашисто, сволочь такая!» Он вкусно жил - любил охоту и рыбалку, женщин - да, все это было! Но при этом было и другое… Наш друг Саша Кулешов вел как-то один из вечеров в Союзе писателей, и он говорил потом Юре изумленно, что перед фамилией всех участников стояло нечто весомое: лауреат Госпремии, премии КГБ или Ленинского комсомола. А перед фамилией Нагибина не было ничего, кроме слова «писатель». Саша так его и объявил. «Писатель».

Ему было больно? Может, отсутствие официального признания его и задевало. Но простые читатели его книги любили.

Наверное, это не совсем то слово - больно... Я помню, как мы поехали в Италию и к нам пришел представитель крупнейшего итальянского издательства: его жена прочла «Встань и иди» и была потрясена. Итальянец пришел к нам поговорить, и в итоге Юра написал четыре монографии о художниках. Они были просто потрясающе изданы в Италии - «Шагал - Тинторетто» и «Татлин - Вермеер Дельф тский». И до сих пор они «живут» только на итальянском.

- В смысле… не переведены обратно, на русский? А рукописи?

Да, не переведены. Ну а рукописи остались там - я же рассказывала про «Дневники», как он отдал рукопись. Он был легким в этом смысле человеком. Так вот, в Италии Нагибина встречали как кумира. Там, не на родине, понимаете? Итальянцы - шумные, какие-то очень яркие эмоционально, и очень искренние при этом, устроили ему просто победное шествие по стране. И там, не в России, его признали «Лучшим писателем Европы» и вручили в честь этого серебряную пластину, на которой выбито - «Жизнь, отданная литературе». И за «Дерсу Узала», который они снимали с гениальным Куросавой, он, кстати, приезжал к нам сюда, Юра получил «Оскара», но это прошло почти незамеченным для нашей страны…

- А где статуэтка, к слову? «Оскар»? Я была уверена, что она стоит у вас дома.

Думаю, она хранится где-то на «Мосфильме». У меня только фотография Юры с «Оскаром» есть… Да, так вышло, что он оставался верен нашей непростой стране, а ценили его - за рубежом. У него есть Гранпри в Локарно - за фильм «Девочка и эхо», приз из Сан-Себастьяно за «Бабье царство». А за «Встань и иди» в Венеции ему дали «Золотого льва». Гран-при Каннского фестиваля за пять документальных фильмов о России. Но это признание растворялось как-то, понимаете?

- При всей читательской любви к нему… Понимаю. Кстати, вы сказали о его неизданных книгах о художниках: удивительно, что их нет у нас. А откуда он так хорошо знал живопись?

Да, любил ее и знал. Все началось с альбомов по искусству. Он обожал их с детства, у него их было множество. Сначала он листал альбомы, потом изучал картины детальнее, наизусть знал, где какое полотно хранится. А когда начались поездки за границу, Юра бесконечно ходил по музеям. И - впитывал, впитывал. Представляете, мог пойти посмотреть полотна утром, а потом вечером, при вечернем свете.

Приехав в Милан, отправлялся поклониться «Тайной вечере» Леонардо да Винчи, а потом ходил с ней прощаться. Очередь к этой картине - единственная, которую он мог выстоять.

А второй его страстью была музыка. Он растворялся в ней. Они ведь с приятелями еще мальчишками бегали с Чистых прудов к Большому театру и пролезали в него «на протырку», то есть после антракта - без билетов. Потому он все оперы знал наизусть со второго акта. Когда мы стали ездить за границу, он собрал отличную фонотеку. И два-три раза в неделю запирался у себя и слушал - очень громко, на полную мощность, поскольку слышал неважно, - Паваротти и Каллас. Он писал о Рахманинове и Бахе, а с Рихтером при встрече они играли в забавную игру - оба знали наизусть «В поисках утраченного времени» Пруста и читали друг другу куски оттуда. А когда встречались следующий раз, принимались читать заново - с того места, на котором остановились. Это было поразительно совершенно.

Многие ценители его творчества не до конца приняли последние его произведения. «Золотую тещу», например. Или «Любовь вождей». И «Дорогую Тэтчер»… Как можно объяснить, что в них Нагибин - совсем иной?

Я тоже лучше принимала его - другого, если честно. Но знаете, я думала об этом и понимаю так: он как бы расплевывался таким образом с прошлым, делая это теми словами, которого оно заслуживало. Он писал все это в то время, когда рухнула не только внешняя цензура, но и его собственный жесткий внутренний цензор, который был едва ли не сильнее первого. Он многое держал при себе всю жизнь, а потом выплеснул. Может быть, таков был его долг - сказать все это, и сказать - так…

- Про Юрия Марковича мало говорили после его смерти, а сейчас мы переживаем настоящий «нагибинский бум». Его издают, читают. Это настоящее возвращение.

Это правда так? Читают? Это было бы счастьем для меня. Я мечтаю лишь об одном - чтобы его продолжали издавать. А еще вот недавно я прочла в какой-то газете, что в Троицке назвали улицу его именем. Я была так счастлива! Меня, правда, никто об этом не известил. Хотя какая разница. ..

- Почему не известили?

Тоже, наверное, думали, что я умерла…

Ольга Кузьмина - обозреватель и колумнист «Вечерней Москвы»